СТИХИ ИЗ КОФЕЙНОЙ ЧАШКИ.

Вольный перевод с иностранного Андрея БИТОВА

   "Мне кажется, сеньор,-- сказала Ревекка, -- что ты в совершенстве знаешь пружины сердца человеческого и что геометрия является вернейшим путем к счастью". Ян ПОТОЦКИИ. "Рукопись, найденная в Сарагосе"
   "Урбино Ваноски, двадцатисемилетний недостаточно известный английский поэт смешанного польско-голландско-японского происхождения (во втором, третьем и четвертом поколении), не знающий ни одного из этих языков и ни разу ни в одной из своих родин толком не побывавший, автор почти нашумевшего сборника стихов "Ночная ваза" (непереводимое словосочетание, означающее скорее "Вазу в ночи"), практически, однако, не разошедшегося, кроме разве поэмы "Четверг", включенной впоследствии в одну из представительных антологий,-- печального стихотворения, отразившего, по-видимому, личный опыт автора, например, в таких строках: Я однолюб и верный человек на самом деле с нетерпеньем жду жену свою одну без мужа чтоб встречаться с ней в кино в подъезде под дождем
   "Гарантий никаких не выдается в прошлом Не можем мы сказать что то что было было...
   "и т.д. и т.п., то есть тот самый Ваноски, который решил чего-то не пережить, то ли бесславия, то ли некой драмы, и покончить, но еще более решительно, чем просто с жизнью, а именно, что со своей жизнью, в корне изменив ее образ, включая и собственное имя, на манер тех японских поэтов, что к сорока годам, достигнув всего, бросают это все, исчезают, испаряются и, добившись нищеты и инкогнито, начинают поэтический путь с нуля, как никому еще не ведомые, но уже наверняка гении... у Ваноски не было ни дома, ни богатства, ни, кажется, славы, зато не было затруднения в псевдониме, доставшемся от прабабушки-японки, что затесалась в его роду не иначе как в счет его рокового будущего,-- затруднения предстояли лишь с транскрипцией, грамматически-катастрофической не только для подписания английских стихов, но и для ежечасной практики жизни (передаю по буквам: Виола, Оливер, Кэтрин, Оливер, дубль-Нора... Нора, Нора! Нора, Ник! дубль-Ник!! да, да, дубль-Н... Энн... нет, Энн -- не буква, а имя! Энн-Эй-Адам! нет, не дубль-Эй... Барбара, Ай-рис... да, да, Айрис -- последняя буква!..) -- этому следовало посвятить оставшуюся треть (после сорока) или половину (после двадцати семи) жизни, с тем чтобы передать в качестве фамильной традиции последующим, как минимум двум, поколениям, до полной растраты богатого наследства пресловутой японской вежливости: да хоть дубль-Эф! идите-ка на Эф... Наш Урбино покончил с этими затруднениями сразу, с первого же переспроса, три дня расписываясь под неполучающимися стихами нового поэта и добившись, хотя бы в росписи, некоего благозвучия и красоты. Переменив фамилию, с именем своим он поступил еще более решительно, зачеркнув в нем и город, и прогресс, и цивилизацию, вместе со своим неблагополучным опытом, усмотрев в новом имени все обратное: лоно и традицию, нежный и размытый, почти японский пейзаж '.-- Урбино Ваноски не стало... итак. Рис Воконаби (четвертый), испытав последнее (не только в смысле очередности) разочарование в жизни, удалился на остров с названием, столь же неуклюжим, как и его новая фамилия, напоминаю щим редкое животное -- Кнемазаберра, писать иностранный роман, то есть роман окончательно вымышленный, действие которого развивалось бы не только с несуществующими людьми, но и в несуществующем пространстве, решив, по-видимому, что именно такой способ разрыва с прошлым является для него наиболее подходящим.

"Типичный случай переперевода... По-английски имя Рис (Rhys) не имеет никаких ассоциаций подобного рода. Примечание переводчика.

   "Ах, как это легко -- посмотреть на жизнь со ступенек, ведущих предложение к точке! Автор небрежно снисходит по ним на лестничную площадку чужой жизни, закурив очередную сигарету. Читатель не может курить так часто, но, с другой стороны, ему-то какое дело!.. Эта "снисходительность" и есть истинная муза беллетристики (fiction), едва ли не главный, всегда не разгаданный фокус в умении держать перо. Вот, что подробно, а что неподробно излагает автор -- и есть содержание вещи, а не то, что он хотел сказать. Это и есть та пропорция действительности, которую станет рассматривать читатель... Действительно, что чему равно? Пятьсот слов о псевдониме--и одно слово "разочарование"! Однако, если длина периода о транскрипции и вызвала у кого-нибудь раздражение, то короткость слова "разочарование", думаю, устроила всех. Это, видите ли, так всем понятно -- с кем не бывает! -- раз-о-чаро-вание... Ну, после разочарования, естественно, отправился на остров -- куда же еще? А что за разочарование и где столь удобный остров?? Попробуйте-ка сами пережить то же, что пережил Рис, и вы бы заговорили иначе. Вы бы были возмущены небрежностью автора, походя трактующего ваше горе. Попробуйте переживите-ка то, что пришлось пережить Рису, и отправьтесь на остров... Да где вы его найдете-то, остров! И тогда учтите, что Рис нашел его.
   "А разочарование -- это вот что. В один прекрасный день (в наш век для этого выбираются прекрасные дни, а дурная погода -- старомодна), в один такой день и даже час, жизнь Риса, казавшаяся ему, несмотря ни на что, жизнью, то есть тем, что не вызывает сомнения в полной самой себе принадлежности, оказалась нежизнью, то есть не жизнью в ее непрерывном и безусловном значении, а лишь способом про-жить (пере-жить) определенный, еще один, отрезок времени (в данном случае отрезок этот тянулся почти три года); так вот, жизнь оборвалась, оказавшись отрезком, с трагическим ощущением продолжения себя в пустоте, как бы пунктиром; это несуществующее продолжение оборвавшегося отрезка ныло: своего рода случай каузалгии -- боли в утраченной конечности. Так мы обозначим оброненное нами слово "разочарование", не входя в частности.
   "Такая невыявленность прошлого способствует появлению нашего героя именно в этом рассказе, иначе нам бы пришлось писать совсем другой, предыдущий, а может, и допредыдущий рассказ. Только так, только прибегнув к спасительной беллетристической небрежности (ни к чему оговаривать, что в жизни наше отношение к Рису далеко от небрежности...), опустив все то, что было действительно значительным в жизни нашего героя и привело его в это повествование, можем мы высадить Риса Воконаби на берег нашего рассказа в виде пришельца и незнакомца, с вытянутой усталостью на лице, в котором нет уже ничего японского, кроме разве того, что в собственном представлении кажется оно Рису замкнутым и бесстрастным, да очень прямых черных волос, делающих его, при худобе и высоком росте, похожим на индейца в нашем представлении. Так мы высаживаем его на берег, с легким чемоданчиком в руке, пачкой долларов в кармане и удачным названием для романа в голове, а именно -- "Жизнь без нас"...